Мемориальная доска на доме в Хабаровске (ул. Калинина, 76), в котором в 1957-1971 гг. жил В.Н. Иванов.
Превращения Всеволода Никаноровича (продолжение)
Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле – Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
Марина ЦВЕТАЕВА.
Не забывал в эти непростые для Приморья и для него лично дни В.Н. Иванов и темы цареубийства, являвшейся одним из нервов Русской жизни, включая политику и осознание своего места в прошлом, настоящем и будущем каждого сколько-нибудь русского человека.
В основанной им, по правительственному указу, владивостокской газете «Наш Край» в 1921 г. появился, к памятному дню, его очерк «Кровь Царя», в ткань которого были вплетены выдержки из стихотворений «Бесы» А.С. Пушкина, «Размышления у парадного подъезда» Н.А. Некрасова и «Двенадцать» А.А. Блока, а также фрагменты из романа Ф.М. Достоевского «Бесы».
В 1932 г. автор включил ее в свою напечатанную в Харбине книгу «Огни в тумане. Думы о русском опыте», в которой он поместил 58 отобранных им прошлых своих публикаций. В 1991 г. сборник с небольшими сокращениями был переиздан московским издательством «Советский писатель».
Начинается очерк с личных воспоминаний.
«Мне только раз удалось видеть покойного императора. Был один из тех изумительных петербургских прозрачных зимних дней, когда Невский проспект в легком морозце казался ослепительным, и в безшумном черном автомобиле, прикладывая руку к козырьку в ответ на приветствия публики, проехал русский император».
«А под вечер, когда в розовом, прозрачном небе чеканился черный адмиралтейский шпиц и бледно-зелеными, аквамариновыми гирляндами сияли могучие фонари Невского, мы сидели компанией в студенческой комнате на Васильевском острове. И когда я заикнулся о том сильном впечатлении, которое произвела на меня сегодняшняя встреча, – в ответ раздались известные слова: – Мишура!»
«Они были, в общем, хорошие люди, эти приятели в студенческой комнате у хозяйки-эстонки Лизы Федоровны. Но был какой-то крупный дефект в их душах. Мудрено ли, что гонясь за народом, мы истребили свою народную государственную власть».
В ту пору автор не возразил, смолчал. В «стыде собственного мнения» он и видел в 1921 г. причины трагедии, случившейся с Россией в последующие годы. А еще – в «ненависти, которая, как туманом, крыла все величественные картины нашего исторического прошлого, искажала до неузнаваемости все пышные формы исторической традиции».
«Мы возненавидели традицию смертельной ненавистью, ненавистью к родному», – приходил к выводу автор.
Владивосток.
Болезнь эту, однако, не излечила до конца ни гражданская война, ни – потом уже – эмиграция.
Почти семь лет спустя, будучи уже в Харбине, В.Н. Иванов опубликовал в одной из газет статью «Во что обошлась русская революция», на которую пришло несколько откликов, один из которых, «господина Б-ма», редакция решила опубликовать.
На него, в свою очередь, отреагировал Всеволод Никанорович, написав статью «Ставка на кур» («Гун-Бао». 22.2.1928) с характерным эпиграфом:
Подвёл нас Серафим…
Поговорка 1905 года.
«Государственный организм был тяжко болен», – пишет господин Б-м. […]
– Зачем на св. Софии в Константинополе крест? – восклицает господин Б-м.
Что же делать, если был уже такой договор между Россией и Англией. Понимаете, был!
Поэтому это не я “карабкаюсь” с крестом на св. Софию. На неё карабкалось старое правительство.
И вот что характерно. Господин Б-м – русский и, по-видимому, православный человек. Но он интеллигент. Крест на св. Софии не радует, решительно не радует его сердца.
Почему?
Да потому, что это оскорбит “мусульманское население”…
Вот какой господин Б-м милый человек. Рад не то что с себя, со св. Софии снять крест, чтобы только не оскорбить турок!
Это тоже типично для русского интеллигента. Как известно, русская внешняя политика всегда отличалась пресловутою культурностью, миролюбием и отсутствием национального эгоизма. И, конечно, такие действия русского правительства, утверждающие русские начала, конечно, встречались всегда общественной критикой и недоброжелательством.
– Крест? Фи! Некультурно! Квасной патриотизм!..
Вот почему я отношусь с величайшим уважением к тому англичанину, который на каком-то обеде в Петербурге (до войны), выслушав сплетни про царя, встал и козлиным голосом, фальшивя, но твёрдо и до конца один пропел свой национальный гимн.
Такой силы мнения у русских никогда не было. Они только умели подхихикивать весёленьким историям о панталонах Кшесинской:
– Николка – дурак! – радовались эти умники».
И уж, кстати, об англичанах в Китае (да и в других уголках мiра – тоже), которых не раз приходилось встречать В.Н. Иванову в годы эмиграции:
«В одно отделение Стандарт Ойль мне как-то пришлось пойти по делу, видел управляющего. В прекрасном обширном кабинете, куда меня провёл почтительно согнувшийся бой, сидел представительный человек с благородным этаким профилем и седеющими серебристыми волосами. Он был в белом фланелевом костюме, хотя был октябрь, ноги были укутаны пледом, у ног лежала огромная собака.
Несмотря на свою отчуждённость, покинутость и загнанность в такое глухое место, он отнюдь ничего не потерял ни в грубости разговора, ни в высокомерии.
Они все таковы, эти англосаксы, с красно-калёными лицами. Да ведь для того чтобы проводить какую-нибудь “колониальную” или какую там ещё политику, технически надо иметь именно таких людей. Вот почему у них империализм. Потому что они с таким равнодушным и уверенным видом говорят о своём превосходстве, что остаётся только руками развести» («Гун-Бао». 19.8.1928).
Парад британского экспедиционного корпуса. Омск. 1919 г.
Но продолжим выписки из владивостокской статьи В.Н. Иванова 1921 года.
«Много крови было не омыто за это время, но выше всех кровей, выше миллиона пурпурных столбов курится кровь русского царя. Уже теперь, через три года этой безсмысленной жертвы царей за Россию, начинает все ярче и ярче вставать сознание – да что же мы сделали?»
«…Молчат сброшенные с пьедесталов монументы героев, молчит поруганное божество. Но говорит голос, который ничем нельзя убить, – голос пролитой крови».
«Молчаливы поруганные тени предков и национальных героев. И как эта сила, пусть так же животворна да будет кровь русского царя нашим внукам: – Ибо она на нас и на детях наших».
«Мы не знаем долга. Мы знаем только грех и его покаянное искупление. И этот великий грех русского народа – путь к его искуплению».
Тема цареубийства не отпускала В.Н. Иванова и позднее. В следующем 1922 году он снова пишет об этом, на сей раз уже в принадлежавшей ему владивостокской «Вечерней Газете».
Называется статья «Живящие слезы» («Вечерняя Газета». 17.7.1922).
По сравнению с прошлыми, в ней чувствуются некоторая корректировка позиции автора: случившееся в Ипатьевском подвале – это уже не только не европейский революционный суд над Монархами, но даже и не «расправа русского народа над своим бывшим властителем»; это – «просто уничтожение царской семьи, царского рода», как задача «русской революции». И – главное: Царь, как будущее России, воскресающее – «сквозь слезы» – из русского прошлого.
Но вот и сам этот текст:
«Прошло уже четыре года, как в маленьком особняке дома Ипатьева в Екатеринбурге ночью в подвале пристрелен был комиссаром Юровским русский царь.
Вместе со своей семьёй, своими приближёнными.
И три года приходится писать в этот юбилей, что это не было судом, подобно судам над Карлом I и Людовиком XVI, что это не было расправой русского народа над своим бывшим властителем.
Нет, это было просто уничтожение царской семьи, царского рода, то уничтожение, под знаком которого идёт вся русская революция.
Русская революция как будто бы задалась целью обратить весь русский народ в Иванов Непомнящих. Безпощадно уничтожается всё то, что находится перед кровавой датой 28 февраля 1917 года.
Уничтожаются уклады жизни на основе права собственности; уничтожается религия; растаптываются и разбрасываются ценности, наконец убивается, истребляется и царская семья.
И нагой и сумрачный стоит народ русский на своих безтолковых дорогах.
Достоевский мрачно пророчествовал в своих “Бесах” устами Верховенского: “Раскачка такая пойдёт, что мiр ужаснётся… Заплачет, заскорбит Русь по старым богам…”.
Время это подходит, потому что те боги, которых подсовывали русскому народу в течение революции, оказались лживыми, фальшивыми богами.
Народ русский в несказанном тупике голода и холода. И когда он оглядывается назад, он видит в величавых образцах прошлого то, что он потерял.
Там и Россия, там и деятельность, там и царь…
И он лучше видит всё это, нежели видел раньше, потому что глаза, полные слёз от страданий настоящего, видят лучше… Сквозь слёзы прошлое воскресает».
Обсуждение решения об оставлении Приморья. Октябрь 1922 года.
Вскоре вслед за последними защитниками Белого Царского Приморья В.Н. Иванову пришлось снова покидать родную землю.
22 октября 1922 г., взойдя на борт японского судна во Владивостокском порту, писатель, через Корею и Японию, прибыл сначала в Шанхай, откуда в 1924 г. перебрался уже в Харбин – город уже знакомый ему, где было много русских.
Будучи еще в дороге, он написал исторический очерк, в котором рассказал о пережитом им за последние полтора года. Небольшая 30-страничная книжка «Крах белого Приморья. Из записок журналиста» вышла в 1927 г. в Тяньцзине.
Ее автор к тому времени уже обосновался в Харбине, сотрудничая в русской эмигрантской прессе. С 7 декабря 1928 г. он становится главным редактором ежедневной общественной газеты «Гун-Бао», издававшейся с 1926 г. в Харбине. Этот пост он занимал вплоть до 1933 года.
Незадолго до назначения, 17 июля 1928 г. в этой газете, под рубрикой «Воспоминания», вышел его очерк «У дома Ипатьева». Текст его фиксирует откат – после неожиданного взлета шестилетней давности – автора на прежние позиции, на которых он с тех пор уже и застыл. (Да и не могло быть, как мы увидим далее, иначе!)
«Холодной уральской ночью бродил я в Екатеринбурге в 1919 году по Харитоновскому саду; луна лила свой зелёный свет из-за высоких ельников и пихтарников, отражалась в спокойном круглом пруду, к которому вели дорожки, изгибаясь, как лира. На открытой большой веранде пили, натурально, водку, сияли вверху там жёлтые огни, и пахли зябко табаки, – и всё было полно какой-то насыщенной, чисто русской купеческой дикой роскоши. В этом месте ещё витали тени приваловских миллионов, и кто знает, на террасе не сидели ли их последние наследники?
Но вот снизу я увидал, что публика на балконе поднялась и медный оркестр Гемпширского полка заиграл “Боже, спаси короля”. Медные звуки лились победоносно в ночной тишине, и только ночная птица, беззвучно работая мягкими крыльями, торопилась скрыться от них…
“Боже, спаси нашего короля, – пели трубы, – спаси императора полмира, властелина Индии, хозяина старой весёлой Англии…”
Рослые бритые солдаты отлично выдували свои торжественные звуки, а потом, в виде любезности к русским, – раздались звуки: “Коль славен наш Господь в Сионе…”.
Там – король, его величество, олицетворение, персонификация страны; здесь – обращение к Божеству… Спаси и помилуй, потому что нельзя же играть “Боже, царя храни”… Царя деловито расстреляли недалеко отсюда, в каких-нибудь ста, полутораста шагах, в доме Ипатьева…
Англичане могут играть, а русские должны помолчать…
* * *
Из шантанного Харитоновского сада выйти – на площади, конечно – церковь. А немного поодаль, окружённый высоким забором, мрачный и неосвещённый, высится на площади, на углу, лицом к церкви – знаменитый дом Ипатьева…
В Ипатьевском монастыре началась, в Ипатьевском доме кончилась династия Романовых…
Долой всякие “теории вероятностей”!.. События происходят в мiре не случайно, а какими-то сериями… И в этой загадочной связи – замётаны между собой и Ипатьевский дом, принадлежащий не то самому, не то его родственникам – петербургскому военному профессору химику Ипатьеву, и Ипатьевский монастырь, основанный предками Бориса Годунова, татарским мурзой Четом, перешедшим в православие и, основывая Евразию, честно служившим Москве…
Бывал я и в Ипатьевском монастыре неоднократно… Так и видишь широкие вольные просторы волжского разлива, и на фоне голубых вод из-за белых монастырских стен с бойницами в два-три этажа – глядят старые, синеватые, стозвонные разлапые кедры… Золото глав, фигурные очертания колоколен крепко вяжутся с круглыми пролетающими облаками…
Началось в Ипатьевском монастыре у св. чудотворной Фёдоровской иконы Божьей Матери, кончилось – в доме химикуса, на площади, правда – против церкви, но и против шантана. Вероятно, звуки шантана доносились и в дом Ипатьева – когда там сидел Государь…
* * *
Золототканое посольство, коленопреклонение, восстановление царя на вдовеющем престоле Москвы. Правда, звали молодого Романова и “воровским царём”, за то что Филарет с перелётами путался да помалкивал…
Была честь…
Пришла революция – и с ней вместе пришло невероятное шельмование. В революции – не “его величество народ” сменил “его величество” царя, а на последнего опрокинулись ушаты грязи.
– Дневник Распутина! Связь с царицей! – слыхал я крики на Невском в апреле месяце 1917 года, когда доблестная армия валила рядами с музыкой и подсолнухами приветствовать додумавшуюся Думу…
Мне рассказывало одно лицо, бывшее в Ставке, что непосредственно вслед за отречением, на вокзале, когда уезжал Государь, выстроились кучкой, кроме военных, ещё и разного звания штатские люди:
– То были поставщики мяса, овощей и проч. и проч. – боявшиеся, что пропадут их деньги, и поэтому требовавшие их с Государя…
– В Тобольске комитет потребовал, чтобы с царя и его сына были сняты погоны…
В революции не было ничего от степенной русской важеватости Ипатьевского монастыря; в ней был пьяный визг Харитоновского шантана.
* * *
Десять лет прошло с той ночи; десять лет.
Железный процесс истории – неумолимо ткёт своё покрывало. И покрывало его – связь с прошлым.
Идёт мелкая, капиллярная работа. Воспоминания, над которыми так смеются советские писатели; сравнивание; гнёт, хуже которого не сыскать; душу пронзающее, густое, как топорный дух, – безбожие; рассказы военных, вспоминающих славные походы; осточертевшее всем хамство – всё это образовывает прочную грануляционную ткань, облекающую историческую рану…
Правда – по-прежнему – слышны шантанные звуки над местом убоя царя – но их никто не считает всерьёз. Только церковь, молчаливая тогда под зелёными лунными лучами, – вырастает теперь в огромную силу и блещет день и ночь огнями духа.
Русский народ – практический народ; он не верит никаким запретам характера теоретического; нет, безстрашно идёт он, заглядывает в демонические глубины духа, идёт на грех, испытывает его и только тогда – испытавши – сожигаемый живым огнём греха, влекомый живой жаждой покаяния – он отвергает этот грех.
И отвергая его – ставит себе новую норму:
– Не делать его больше, как умудрённый уже жутким опытом…
Кровь его царя – на нём и на детях его».
Это последняя из зафиксированных на сегодняшних дней статей В.Н. Иванова о цареубийстве – теме, не покидавшей его, мучившей долгое время. Больше, вероятно, он ее не касался. Хотя, конечно, всё может быть: вдруг что-нибудь еще да найдется…
Продолжение следует.